Тук-тук-кракатук

Никита Елисеев, обозреватель журнала «Эксперт Северо-Запад»

Невнятицу хармсовского или гофмановского бреда в питерском цирке передали с великолепной точностью

По прежним временам это называлось бы детским елочным представлением, так сказать «в дни школьных каникул — Сказки Гофмана…» Родители несколько разочарованно тянутся из зала во время антракта, обмениваются мнениями: «Да-а-а, от Гофмана ничего, конечно, не осталось…» — «Как и от Чайковского…» — «Неправда, неправда, от Чайковского осталось. Вот эта вот тема, надо сказать, замечательнейшая — тра-а-а…» — «Ой, только напевать не надо! Вам, простите, медведь на ухо наступил… а вы Петра Ильича…» — «…И потом, вы знаете, в самом деле, уж очень много силовых средств потрачено. Пиротехнических эффектов вбухали — просто фильм „Освобождение“ какой-то, правда?»

Страшное и дети

Нет, по прежним временам цензура бы обязательно вмешалась в творческий полет режиссера и автора либретто Андрея Могучего, художника и сценографа Александра Шишкина, художника спецобъектов Алексея Богданова, видеохудожника Александра Малышева, балетмейстеров Владимира Евдокимова и Елены Погодиной, режиссера по пластике Анны Белич, постановщицы воздушных номеров Ольги Моревой, — да, да, цензура бы непременно вмешалась и многое бы запретила. На том основании, что детишки испугаются. На ночь такое глядеть нельзя, сказали бы цензоры, а детям — тем более. Честно говоря, я бы согласился с цензорами, но современные дети привыкли к ужастикам. Я, по крайней мере, в антракте расспрашивал ребятишек: мол, не страшно было? Детишки, эти ангельчики, просто плечами пожимали, де, непонятно: о чем спич? с чего бы пугаться?

Я-то испугался. Когда Мастер Д., он же Мышиный Король, он же сказочник, он же злой ученый, он же Добрый Волшебник (Анвар Либабов) превратил юного мускулистого атлета, акробата в черных галифе со старорежимными подтяжками (Дмитрия Плоских) в тряпичную, большеротую, безглазую куклу — я испугался. Вздрогнул, по крайней мере. Но злой ученый на достигнутом не остановился и на глазах изумленных зрителей из тряпичной куклы, усаженной на стул, быстренько сварганил жутковатого уродца. Не то визуализированный садистский анекдот («Не квадратная голова, не квадратная голова…»), не то ожившая картина Рене Магритта.

Вместо головы на плечах у этого уродца оказался квадратный ящик, вроде аквариума. Сходство с этим предметом — вольно или невольно — было усилено, поскольку по стенкам светящегося изнутри ящика именно что плавали (как рыбы в аквариуме) огромные испуганные глаза. Дескать, куда это я попал и что это, люди добрые, со мной сделали? Бр-р-р… Повторюсь, я испугался, а современные детки — хоть бы хны. Впрочем, может, это у меня в последнее время нервы — ни к черту, ни к Гофману.

Наш ответ…

На мой непросвещенный, дилетантский взгляд получился такой «наш цирковой ответ» Гергиеву — Слонимскому — Шемякину с их балетным тандемом «Принцесса Пирлипат / Щелкунчик». Мол, секундочку! У вас Дроссельмейера изображает Адасинский (театр «Дерево»), а у нас — Дроссельмейера (Мастера Д. и Мышиного Короля — одновременно) будут изображать Анвар Либабов (театр «Лицедеи») и Олег Гаркуша (группа «Аукцыон»)… Но ведь и впрямь вся эта гофмановско-чайковская история очень ложится не в балетные даже изложницы, а вот именно что — в балаганные, маскарадные, цирковые.

В цирке, балагане, маскараде ощутимее становится сновидность, кошмарность, вместе со странным таким, кромешным юмором и мольбой к судьбе, к Богу, к зрителю, уж не знаю к кому… Из музыки Чайковского оставлена всего одна тема, но зато как под эту мелодию летают под самым куполом цирка воздушные акробаты — рыжеволосая Маша (Анастасия Жолудева) и юный Д., будущий Щелкунчик (Дмитрий Плоских)!

Что-то такое есть в музыке Чайковского даже не балетное, а воздушно-акробатическое, соединяющее лиризм, печаль, нешуточную муку и нешуточную же, право, очень серьезную, опасность. Особенно в той теме из «Щелкунчика», что звучит в цирковом представлении по сказке Гофмана, много вот этих самых, нешуточных: опасности, мольбы и муки. Со своей дилетантской колокольни я бы так обозначил эту тему: «Почему я не такой, как все? Для чего я не такой, как все?» Ну и ответ, естественно: для того и потому, чтобы ты, балда, писал великую музыку. Следует признать, это — музыковедческое открытие: эквивалент музыки Чайковского — воздушная акробатика.

Говорим Гофман — подразумеваем Хармс

С того самого момента (то есть с самого начала представления), когда вдоль амфитеатра и арены принялся, невнятно бормоча, выхаживать Олег Гаркуша в котелке и фраке, увешанном разнообразными значками, мне сразу вспомнился Хармс. Впрочем, «взрослый» Хармс, автор «черно-юморных» абсурдистских рассказов и пьес, вспоминался мне все время, покуда я смотрел гофмановскую историю про Щелкунчика, Машу, Мышиного Короля и орех Кракатук, под орех разделанную питерскими циркачами. Что-то удивительно хармсовское (или хармсоидное) есть в Кракатуке, который выкатил на арену Андрей Могучий со товарищи. Может, оно и верно? Может, оно и правильно? Может, попадая в российскую действительность, Гофман не может не предстать в музыке — Чайковским, а в современном пересказе — Хармсом? Попробуйте пересказать сказку «Щелкунчик», опубликованную в 1819 году в составе новеллистического цикла «Серапионовы братья», и вы с удивлением убедитесь, что это психоделическое произведение пересказать невозможно. Невозможно определить, кто в чей сон попал.

Невнятицу хармсовского или гофмановского бреда в питерском цирке передали с великолепной точностью. Зашла рыжая девочка в магазин грампластинок, купила пластинку, включила проигрыватель, заслушалась и под сказку «Щелкунчик» заснула… Тут и началось. По-над сценой рыжая Маша летает в гигантском блюдце, а ее снизу норовят схватить прыгающие на батуте, лазающие по канатам черти. В программке написано, что это — мыши. Но это — не мыши. Что я мышей не видел? Мыши красными не бывают. Потом чертей (или мышей) прогоняют ожившие, гигантские пальто. Представляете: по арене на ходулях вышагивают гигантские многометровые пальто. Трюк — потрясающий и очень страшный. Опасный, надо полагать, трюк…

Потом рыжеволосая Маша оказывается в спальне, куда к ней сначала чуть ли не приползает бритый наголо Мышиный Король, похожий на японского императора Хирохито, а вслед за тем прилетает юный атлет Д., слегка похожий на главного положительного героя из советского фильма 30−х годов «Цирк». Юному Д. еще только предстоит превратиться в тряпичную куклу, потом в уродца с аквариумом на голове…

Потом… нет, пересказать весь этот кошмар со счастливым пробуждением (или переходом в другой сон) я не возьмусь. Попытайтесь-ка пересказать картину Босха или Дали. Есть там такой эпизод, когда по арене на ходулях зашныряли ожившие персонажи с их картин. А может, Гофману, Эрнсту Теодору Амадею, эти затеи понравились бы?

Просто Гофман

Точно понравились бы. Он обожал пиротехнические и любые другие эффекты. С каким кайфом он описывал друзьям пожар берлинского театра в 1820 году! В этом здании с успехом шла опера Гофмана «Ундина»; Эрнст Теодор Амадей всерьез мог рассчитывать на поправку своего финансового положения, но дом сгорел, и великий немецкий романтик опять оказался на мели. Плевать! Он с такой радостью сообщал друзьям про поднятые силой горячего воздуха, летающие над пылающим зданием парики из реквизита, что можно было подумать: он — сторонний наблюдатель, ничто не связывает его с пылающим зданием и летающими париками. А вот поди ж ты — связывало.

Он был маленький, всклокоченный, язвительный, остроумный; в одну минуту набрасывающий на салфетке карикатуру; в одну секунду сочиняющий эпиграмму, — человек-оркестр, человек-концерт, человек-цирк. На него, выпивающего с компанией друзей после трудового дня (Гофман — дипломированный юрист, член апелляционного берлинского суда), приходили посмотреть берлинцы и гости города. Одному назойливому зрителю Гофман скормил однажды кусок мыла, уверяя бедолагу, что это — лодийский сыр, поэтому и вкус такой специфический, но если привыкнуть… Серьезные писатели-современники не слишком любили Эрнста Теодора Амадея. Его презирали за коммерческий успех, а он, несмотря на издания, переиздания, авансы и гонорары, из долгов не выбирался всю свою жизнь. Слишком заводной был мужик.

Он ненавидел профессию юриста, но на службе у него был полный порядок, прусский орднунг, бумажка к бумажке, отчет к отчету, апелляция к апелляции — зато уж после работы… Вот тут он давал жару. Нет, ему бы понравилось цирковое представление, в котором мало что осталось от фабулы его сказки. Ну и что? Зато сохранена атмосфера гофманианы и хармсоида, когда страшное вот-вот обратится смешным, бурлескное — насмерть серьезным, философическим.

Финал «Кракатука» — абсолютный стопроцентный прорыв из ночного Гофмана, из взрослого Хармса в детское, светлое, веселое. После всех ужасных превращений юного Д., каковые перетерпела и выдержала рыжеволосая Маша, влюбленные снова летают под куполом цирка в кораблике, сделанном из страницы гофмановского текста. Арену под ними застилают огромным куском целлофана, выкатывают в проход гигантский водомет (или пеногон, что ли?). Этот пеногон начинает выбрасывать в воздух белые хлопья. Вся арена покрывается ну все равно как взбитыми сливками. В конце представления дети, если найдутся желающие среди взрослых — пожалуйста (но их не находится), могут возиться, скользить в этой пене, барахтаться и визжать от восторга.

Это — красиво. Если еще учесть, что над барахтающимися и визжащими плывут огромные (величиной с человеческую голову) мыльные пузыри, радужные, переливающиеся всеми цветами радуги и хрупкие, то становится особенно красиво — и грустно.

Кракатук. Театр-цирк по мотивам сказки Гофмана «Щелкунчик и Мышиный Король». Режиссер — Андрей Могучий. Музыка — П.И. Чайковский, Олег Гитаркин, Игорь Вдовин, Роман Дубинников. Генеральный продюсер — Олег Чесноков